Верба – разновидность ивы.

Autors: Lukaševičs Valentīns

"Kūku nūzeime saimisteibā beja atkareiga nu tūs īpašeibom un dereiguma. Kai vīna nu golvonajom īpašeibom beja kūka seikstums un vīglums. Daži kūki, pīmāram, pleist, daži dreiži satrun, taidi mōjsaimisteibys pīdarumim nav dereigi. [..] Saimisteibā beja vajadzeigi seiksti un smogi kūki un seiksti un vīgli kūki. Ūsis, pīmāram, ir seiksts un smogs. Nu tō līce rogovu slīces un skrytuļu lūkus, bet rotu aizjyuga lūkus voi tai sauktūs zyrga lūkus līce nu seiksta veitūla (veitūla calma), kas ir vīglys."1

Устройство, с помощью которого гнулись упряжные дуги, называлось колодкой.

Из срезанной осенью и хорошо проваренной ивовой лозы плетут корзины, кадки, сундуки и даже чемоданы.

Ива – настоящий символ выживания и жизненной силы. Дедушка вкопал ивовые колышки в землю рядом с канавой - и они прижились, быстро разрослись и до сих пор радуют глаз и навевают воспоминания.

«Для христиан Латвии только в одном случае название празднуемого дня связано с деревом. Это Вербное воскресенье, воскресенье перед Пасхой (лат. "vītols" - "ива", "pūpolu vītols" - "верба"). Тот, кто встал до восхода солнца идет ко всем, в том числе и к соседям, с веточкой вербы, которую потом закрепляют за балкой, «бить», приговаривая: «Круглый как верба, здоровый, как редька!» или «Круглый, как верба, гибкий, как хворост!» или «Здоровье внутрь, болезнь вон!». Веточки вербы и можжевельника приносят в храм для освящения».2

Верба – это разновидность ивы. Вербное воскресенье на латгальском будет "Vierbineica" или "Pyupūneneica" (также "Paļma dīna").

Вокруг нас очень много ивы и вербы, но настоящая верба та, что с белыми, блестящими, последовательно расположенными "котиками". Овальными, как и яйца, которые также являются символом Пасхи. Из яиц, которые символизируют гроб или преисподнюю, вылупляются цыплята - Смерть побеждена, свершилось Воскресение!

Священник Андрей Бруманис в статье «Вербное воскресенье» пишет: «Все мы можем извлечь урок из Вербного воскресенья. Литургия этого воскресенья прежде всего учит уповать на Бога и в радостях, и в бедах. Когда верующие хотели восхвалять Иисуса, Он не отрекся от них в это время, хотя мы также знаем, что Иисус не принимал временной славы - Он не хотел, чтобы его считали временным правителем. Миссия Иисуса носит духовный характер, и хотя Он был Сыном Божьим, которому принадлежит весь мир, Он не желал мирской славы».3

Настоятель молитвенного места в Ратниеках Юлиан Бутанс в стихотворении "Plaukstošais pūpolu zars atmiņās sauc"4 описывает другие аспекты католицизма, связанные с Вербным воскресеньем.

Очень часто в поэзии верба имеет только природное значение - пробуждается природа, начинается весна. У Кристине Пизича «Pūpoli, pelēkos mēteļus nometuši / Saulē savus kažokus silda»5, у Маруты Аврамченко «Vakar saule siltu, košu uguni kūra, / Un sudrabotajos pūpolos kukainīši dūca»6.

Насколько я понимаю, мед с цветков лозы и ивы пчелы собирают первым после зимней спячки.

Поэт Ромонс Спайтанс, чей поэтический язык игриво резвый и лингвистически развитый, в одном из своих стихотворений отмечает серебристость ивы. "Pīkaļnē dreiž saulē vizēs / Veitūlcakuls sudrobbizēs."7

Поэт Вилис Дзервиникс в одном из стихотворений подчеркивает плакучесть, задумчивость и элегичность ив. «Pa pļovu, pa rosu, pa greisli osu / Zam austūšas sauleites, / Zam sylta leiteņa, / Zam raudūša veitula, / Zam korsta sīna zōrda – / Taceņa pi Tevis».8

Ива часто упоминается в латгальских народных песнях. В 1914 году в Резекне был издан сборник народных песен, собранный учениками местной Торговой школы и Станиславом Цунским. Одна из народных песен о сироте заканчивается так: «Uzuls tàws, lìpa mòte, / Weitulini bòlelini». 9

Рядом с мужественным дубом и женственной липой появляется мальчишеская ива.

«Nadūd, Dīvs, veitulam» - популярная латгальская народная песня, в которой поется о тяжелой судьбе жены, муж которой пьяница. Эта народная песня была опубликована в газете «Drywa» еще в 1916 году: «Nadud Diws i weitulam / Boltim zidim nuzidet. / Boltim zidim nuzidet. // Nadud Diws i dzarojam / Nujemt munu wainiucen’.."10

Это песня печали и плача, ее охотно поют люди, которых лично не касается это несчастье. Ее с удовольствием поют присутствующие на торжествах и различных слетах, а также профессионально исполняют музыканты – Айя, Лига Сейкста-Дексне, Ирена Кьяркужа, Инга и Нормунд и другие.

По сравнению с текстом, опубликованным в газете «Drywa» в 1916 году, в современном варианте народной песни исчезли несколько стихов, изменены некоторые слова. Вместо старинного слова «ļaudaveņa» в настоящее время используется слово «leigaveņa». В исполнении Инги и Нормунда добавлен припев о хлопотах «самого красивого парня» или «девушки», который затушевывает изначальный смысл этой песни, а также напоминает о самой популярной песне «Borowa MC» «Vysskaistuokajai meitiņai» (музыка Гунтры Кузьминой, текст Айгара Рунциса и латгальской народной песни). Это существенно меняет содержательные акценты и повествует о счастливом конце, поэтому песни в этой модернизированной версии приобрели большую популярность по всей Латвии.

Есть особая группа народных песен, повествующих о тяжелой - текущей или возможной - жизни с пьяницей. Здесь и замужние жены, которым ничего другого не остается, как жить с пьяным мужем и жаловаться на печальную жизнь, и желание незамужней дочери и близких ей людей избежать такой участи в будущем.

Мотив народных песен – дочь на выданье переживает о том, что она выйдет замуж за пьяницу – распространен в латгальском фольклоре, полон драматизма и вызывает эмпатию. Таких песен много, их можно отнести к группе свадебных, сюжет во многом банален.

В 1921 году писатель Адольф Эрсс написал следующую латгальскую народную песню в Залани Стирненской волости: «Lòbok valnu es iraugu, / Na dzaroja tautu dalu. / Kristu mešu – valns aizbaga, / Dzaroj΄ krista nasabeida. / Dud mameņa kam dudama, / Dzarojam vin nadud. / Dzaroj΄ puiša milestiba / Smird kai vaca rutku dùbe. / Man nabeja vylku bailes, / Kai to dzaroj puiša bailes. / Tric jam borda / Klab΄ jam zubi / Ar manimi runojut».11

«Dzāruojpuiss» - в прежние времена обозначение мужчины в возрасте для женитьбы, у которого возникли дружественные отношения с алкоголем. В записях латгальского фольклора и художественной литературы это слово не редкость и близко по значению к словам kleseituojs, šatuns, pijaks, dzārokls и др.

Предположительно, народные песни этой группы являются не только образами фантазии, профилактикой, отведения несчастья или чистая эстетика, но и многое рассказывают о жизни в прежние времена.

Меня не раз спрашивали, и я сам спрашивал у знатоков - как правильно по-латгальски «veituls ci veitūls»?

Лингвист Леонард Латковскис считает, что здесь действительно не нужно ничего стандартизировать. «Ir paralelas formas, kas ir atzeistamas par vīnaidi pareizom, jo tōs ir atsateistejušas pēc sovim patsstōveigim lykumim. Pīmāram, Varakļōnūs soka: seipūls, veitūls, bet Baļtinovā: seipuls, veituls. Taitod pīdēklis -ul ar eisu un garu u skaņu. Pat tamūs apvydūs, kur runoj: seipūls, veitūls, runoj ari: ūzuls un kūzuls – taitod ar eisu u skaņu. Leidzeigu pīmāru mes varātum atrast pulka».12
В книге Юриса Цибулиса и Лидии Лейкумы «Vasals!», изданной в 2003 году, соблюдается двухвариантность этого суффикса. «Pagaidām nav vienotas normas atvasinājumu ar -ūls (-uls) pareizrakstībā, un arī vārdnīcās ir (d)uobūls // (d)uobuls, seipūls // seipuls, veitūls // veituls, pyupūli // pyupola».13

Это также относится к латгальским правилам правописания, принятым в 2007 году, где как пример написания окончаний существительных на -uls упоминается cacula, а на -ūls - veitūls.